В ходе вебинара Андрей Веденин ответил на вопросы.

Вы упомянули о том, что в основном в этих зонах работают иностранные ледоколы. Участвуют ли в этих исследованиях российские корабли и какое количество российских учёных обычно принимает участие в таких экспедициях? 

Безусловно, российские корабли, конечно, тоже участвуют, но у нас нет регулярно используемых настоящих научно-исследовательских ледоколов. Мы либо фрахтуем ледоколы неисследовательские, которые как-то способны обеспечить работу экспедиции, либо идём на неледокольных судах в те места, в которые можно пройти. Поскольку сейчас, в конце августа — начале сентября, освобождаются ото льда значительные территории в Арктике, которые не освобождались лет 50 назад, то глубины вплоть до 3-4 км теперь получается изучать и с самых обычных судов. Наш институт планирует экспедицию в этом году в глубоководье Восточно-Сибирского моря. В 2015 году мы достигли глубины 2,5 км в море Лаптевых. Но если оценивать общий массив выходящих публикаций, то иностранные учёные, конечно, работают больше. Но и на Polarstern, и на Healy, который я несколько раз упоминал в ходе доклада, часто бывает очень много русских учёных, которых туда специально приглашают, специалистов, которых нет за рубежом. Мне посчастливилось дважды побывать на Polarstern. 

Как обычно попадают в эти экспедиции? Сколько российских учёных бывает на борту? 

Это зависит от цели экспедиции и района исследований. Конечно, их обычно меньшинство. Чтобы туда попасть, нужно иметь определённые контакты, нужно знать лично начальника экспедиции, нужно иметь международный статус, известные публикации, чтобы тебя взяли. Проще, конечно, попасть на наши суда. Если вы сотрудник Института океанологии, или Мурманского морского биологического института, или любого другого профильного заведения, которое так или иначе сфокусировано на Арктике и исследованиях её морской части, тогда это не составляет труда. А если речь идёт о том, чтобы попасть туда как волонтёр, это очень сложно, почти невозможно.

Вы упомянули, что большая сетка проб донной фауны уже взята, но все эти данные получены в летний навигационный период. А есть ли возможность представить, что на дне происходит зимой?

Есть, конечно. Для этого нужно устраивать стационарные лагеря. В частности, дрейфующие полярные станции Советского Союза и России, а также в меньшей степени американские и норвежские, которые тоже там работали в 1970-80-х годах, делали это и зимой, но, к сожалению, подавляющее большинство исследований касалось планктона и криобиоты.

Чем дальше вы выходите в северные широты, тем больше проблем возникает с тем, чтобы опустить трал или мультикорер. Приходится ли в таких экспедициях менять траекторию движения для того, чтобы попасть в какую-то зону, где можно использовать технические средства? 

Да, к сожалению, такое бывает. Двое коллег из моей лаборатории были в рейсе, когда попытались взять трал у самого Северного полюса, причём это была не зима, а конец сентября, и вдруг установилась бешеная метель, минус 20, льды стали задавливать судно, и капитан сказал: извините, я вам не разрешаю здесь брать трал, у вас просто это не получится. 

Вы рассказывали о том, что, вылавливая тралами образцы животных и грунт, вы сталкивались с проблемой, что не все животные попадают в эти пробы. На какую глубину грунта обычно происходит облов? 

Это очень хороший вопрос. Это зависит от самого грунта, потому что это бывает мягкий ил, куда трал ухает полностью, бывают места с плотной глиной, где он скользит по поверхности. Кроме того, очень много зависит от того, как именно вы берёте этот трал, потому что вы можете вытравить трос на полторы глубины, на две глубины, вы можете тралить и идти со скоростью полузла, узел, два узла. Вы можете использовать трал весом тонна, 500 кг или 50 кг. Это во многом некоторое шаманство, и с этим связан тот факт, что, несмотря на многочисленные попытки, теперь уже никто тралы как количественное орудие лова не использует. Что только ни пытались сделать: и камеру приделать, и какие-то системы GPS, которые координаты считали, но всё оказалось впустую, ничего не получается.

Как я сказал, мы плохо себе представляем, как ведёт себя трал на дне, особенно на таких глубинах, когда висит 4 км троса, он сам колеблется от течения. На шельфе, на глубине до 50 м, можно понять, как себя ведёт трал, если потрогать трос, вы чувствуете рывки, когда он на какой-то камень попадает, когда зарывается. А чем больше глубина, тем сложнее понять, что там происходит, на дне. Это очень серьёзная проблема. Периодически просматриваешь траловые данные, и вроде как одни и те же условия были, но почему-то один трал совершенно пустой, и там 2,5 червячка, а другой трал набит ими под завязку, хотя, скорее всего, общая численность биомассы на дне была одинаковая, просто почему-то один трал взял очень много, а другой очень мало. Так что не знаю, как быть со всеми этими животными, которые в тралы не ловятся, видимо, их надо как-то роботами ловить. Это дело будущего. 

Бытует мнение, что Северный Ледовитый океан, по сути, безжизненный, но на самом деле сегодня, посмотрев на такое удивительное разнообразие живых форм, мы с лёгкостью можем сказать, что разнообразие на самом деле очень большое. И все эти животные в большинстве очень невзрачные, мелкие, бесцветные. Вы не могли бы перечислить несколько признаков, которые их всех объединяют?

Бывают некоторые типичные признаки глубоководной фауны, но что бы она отличалась от глубоководной фауны Индийского или Тихого океана — тут сложнее. Какие вообще признаки глубоководной фауны? Понятно, что условия там иные, чем на поверхности: там нет света, туда доходит очень мало органики, потому что большая часть съедается по пути, и там колоссальное давление, которое накладывает отпечаток на организм на биохимическом уровне. Например, средняя глубина океана 3-4 км, соответственно, 300-400 атмосфер. При таком давлении сильно меняются такие фундаментальные характеристики, как растворимость карбоната или кислорода в воде. Из этого вытекает масса всего. Например, иглокожие, то есть морские ежи, которые имеют панцирь, или морские огурцы, у которых нет панциря, зато есть специальные карбонатные структуры, встроенные в тело. Все карбонатные структуры становятся меньше и тоньше, потому что растворимость карбоната повышается, его становится гораздо сложнее откладывать.

Если взять рыб, то у многих есть плавательный пузырь. Он содержит газ, который они ухитряются выделять из крови и таким образом менять свою плавучесть. На глубине 800 м вы уже не встретите рыб с плавательным пузырём, потому что при таком давлении изменится объём воздуха, сжатый в очень маленький объём. Будет бессмысленно пытаться накачать пузырь воздуха на такой глубине. И ещё много других приспособлений. Например, средняя обводнённость ткани глубоководных животных гораздо выше, чем у мелководных. Они гораздо более желетелые и хрупкие.

На последнем слайде ушастый осьминог (Dumbo Octopus). Эти осьминоги большую часть времени проводят в толще воды и машут ушами — специальными планиваками, растущими из мантии. Это скорее похоже на полуразмытую медузу из-за обводнённости тканей.

Что касается именно арктической глубоководной фауны, то затрудняюсь ответить. Может быть, даже и ничего. Вообще глубоководье Арктики по ряду физчиеских характеристик отличается от глубоководья других океанов.

Например, в Мировом океане температура воды на таких глубинах положительная, а в Арктике отрицательная, —1,5-2 градуса. Из этого тоже что-то может вытекать. 

А кто является основным потребителем глубоководной донной фауны в Арктике? 

Вы имеете в виду, чем заканчивается цепочка? Конечно, их кто-то потребляет, там есть хищники. Но вершины пирамиды, как на мелководье кит-касатка или белая акула, — такого здесь может не быть. Они не обязательны для функционирования экосистем. В глубоководье всё идёт от того, чтобы снизить энергозатраты хищника, поэтому всё очень медленно ползает. Если бы вы могли опуститься на эту глубину, то рыбу можно было бы поймать рукой. В глубинах Мирового океана нет аналога льва. 

Есть ли практическое значение ваших исследований глубоководной фауны? 

Безусловно, есть. Основное прикладное значение любого исследования морской фауны — это ресурсы океана, которые он нам даёт. Например, в связи с потеплением в Арктике возникает вопрос о потенциальном освоении высокой Арктики в плане рыбохозяйства. Если взять Берингово и Баренцево моря, то они дают феноменальные цифры по треске или другой рыбе. А если взять Карское, Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское моря, то это копейки. Один из вопросов: если станет теплее, то, может быть, перестроиться, и тогда увеличится энергетическая ценность морей? Можно ли строить планы по поводу того, чего ждать? Ответы на эти вопросы, к сожалению, уже есть, и они неутешительные. Даже если вся Арктика растает, то не перестроится. Виной всему пресный сток сибирских рек, он приводит к стратификации воды в океане. А для того чтобы шла нормальная первичная продукция, рос зоопланктон и рыбы, необходимо перемешивание. Если сверху будет тонкий слой пресной воды, то ничего не разовьётся. Один из примеров — Чёрное море, где сверху есть слой распреснённой воды, а внизу более солёный слой. Проблема в том, что разница в солёности в несколько промилле соответствует разнице в плотности, которую даёт разница температур в десятки градусов. То есть, допустим, если верхний пресный слой остудить, то пойдёт перемешивание. Но у вас не хватит температурного диапазона в природе, чтобы оно пошло. То же самое в Арктике.